Современники о Маяковском

В.А. Мануйлов

«ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О МАЯКОВСКОМ»

1. Встречи до встречи

Фамилию Маяковский я услышал впервые весной 1914 года. Мне уже было десять лет, и я учился в частной гимназии в Новочеркасске. Отрываясь от учебников и все еще занимавших меня детских игр, я жадно вслушивался в разговоры старших о кубофутуристах , эгофутуристах и просто футуристах. Даже взрослые не успевали разобраться в вихре литературных новостей, не все было понятно, но именно это непонятность, загадочность тревожила воображение, разжигала любопытство.

В ту весну из Петербурга и Москвы приезжали на Дон мои двоюродные братья — молодые инженеры, увлеченные новейшими достижениями техники. Оба социал-демократы. Младший из них, Георгий Александрович Мануйлов, прочно связавший свою жизнь с большевистским подпольем, может быть, знал тогда о пропагандистской деятельности юного Маяковского и об участии его в организации побега тринадцати политкаторжанок из женской политической тюрьмы на Новинском бульваре в 1909 году. Он охотно рассказывал о Маяковском-поэте, с неизменной симпатией особо выделял его из шумной и пестрой ватаги футуристов.

В 1912-1913 годах Маяковский только начинал печататься. В сборниках "Пощечина общественному вкусу", "Садок судей" (второе издание), "Требник троих" появлялись его стихи "Ночь", "Утро", "Порт", "Уличное", "А вы могли бы?" и другие. С этими сборниками мне удалось познакомится позднее, но их диковинные названия нравились мне и запоминались.

Особенно запомнились мне рассказы братьев о знаменитой желтой кофте Маяковского, о его вызывающем поведении на поэтических вечерах и литературных диспутах, часто оканчивавшихся сенсационным скандалом. Трудно было понять, зачем футуристы выступают с раскрашенными лицами, почему их сборники снабжены такими странными рисунками.

Тем временем в газетах все чаще стали появляться упоминания имени Маяковского и его единомышленников, иногда в весьма недоброжелательном тоне. Отец, доктор медицины, выписывал "Русские ведомости", и в этой газете, помнится, мне как-то попалось сообщение о докладе Маяковского в Политехническом музее в Москве о достижениях русского футуризма, о разногласиях с итальянским футуристами, с Маринетти, о котором тогда, конечно, я ничего еще не знал.

Незадолго до начала первой мировой войны в Новочеркасск приезжали К.Д. Бальмонт, потом Василий Каменский. Оба выступали в помещении городского театра. Родители брали меня на эти вечера. Это были первые поэты, которых я видел и слышал. Весной 1914 года в Ростове-на-Дону выступал Маяковский. Об этом сообщал "Приазовский край", но в Новочеркасске до 1926 года Маяковский не был.

Уже во время войны, когда я был всецело поглощен известиями с фронта и заполнял альбомы с вырезками из иллюстрированных журналов, в мои руки наконец попал сборник "Пощечина общественному вкусу", и я впервые прочитал нашумевший в свое время манифест русских футуристов. Требование "бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности", признаюсь, меня сильно озадачило. Через несколько лет выяснилось, что это просто был не совсем удачный, может быть, тактический прием, способ обратить на себя внимание широких читательских кругов.

Когда уже после Октябрьской революции до меня и до моих друзей дошел первый сборник стихотворений Маяковского "Простое как мычание" с поэмой "Облако в штанах", а затем отдельное издание поэмы "Война и мир", впечатление от этих произведений было настолько велико, что недоумения, вызванные манифестом футуристов, как-то отошли на второй план. Стихи Маяковского о войне и военные страницы поэмы "Война и мир" приобретали новое и еще более волнующее звучание в 1918 и 1919 годах.

• Никому не ведомо,
• дни ли,
• годы ли,
• с тех пор как на' поле
• первую кровь войне отдали,
• в чашу земли сцедив по капле.
• Одинаково —
• камень,
• болото
• халупа ли,
• человечьей кровищи вымочили весь его.
• Везде
• шаги
• Oдинаково хлюпали,
• меся дымящееся мира месиво.
• В Ростове
• рабочий
• в праздничный отдых
• захотел
• воды для самовара выжать, —
• и отшатнулся:
• во всех водопроводах
• сочилась та же рыжая жижа...

В чудом уцелевшем моем отроческом дневнике в четверг 16 мая 1918 года записано: "В воде Дона и Аксая разлагаются трупы красноармейцев и белых, убитых в начале мая в ожесточенных боях под Ростовом и Новочеркасском. Предупреждают о необходимости кипятить водопроводную воду. Среди корниловцев и дроздовцев эпидемия возвратного тифа".

С 12 февраля по начало мая 1918 года Новочеркасск находился в руках красных войск. Сообщение с Москвой и Петроградом было очень затруднено, но все же мы не были совсем отрезаны от центра. Видимо, в эти месяцы мне посчастливилось впервые увидеть Маяковского... на экране. В кинематографе "Пате" демонстрировалась каким-то образом попавшая в Новочеркасск картина "Не для денег родившийся", только что снятая по сценарию Маяковского фирмой "Нептун". Маяковский играл в этом фильме главную роль поэта Ивана Нова. Впрочем, не исключено, что эту картину показывали позднее, уже при белых, которые к Маяковскому относились резко отрицательно, но могли недоглядеть, и его фильм как-то проскочил на экраны "Всевеликого войска Донского".Вот уже прошло более полувека с тех пор, как я видел фильм "Не для денег родившийся". Этот фильм не сохранился и, может быть, никогда не будет найден. Мне не пришлось видеть его второй раз. Но не многие картины запомнились так отчетливо, как эта, не похожая ни на какую другую.

Как гласил один из заглавных титров, это была инсценировка романа Джека Лондона "Мартин Иден" "в понимании Маяковского". Сюжетно, особенно в первой части, картина была очень близка к роману, но вместе с тем Маяковский внес в сценарий много автобиографического. Исполняя главную роль поэта Ивана Нова, Маяковский играл самого себя, и грим подчеркивал его собственный, ему присущий облик.

Актерское дарование Маяковского было тогда же оценено в печати: в рецензии отмечалось, что Маяковский "произвел очень хорошее впечатление и обещает быть хорошим характерным киноактером" (Рампа и жизнь, № 23, 1918).

"Мартин Иден", вышедший отдельным изданием в 1909 году и переведенный на многие языки, как и "Овод" Войнич, был любимой книгой передовой молодежи 10-20-х годов XX века. А Маяковскому образ и характер Мартина Идена были особенно близки.

В заметке о фильме, написанной, по-видимому, Маяковским, в журнале "Мир экрана" (№ 3, май 1918) о содержании картины говорилось: "Когда гениальный человек, пройдя сквозь строй нужды и непризнания, добьется громкой славы — нас интересует каждый штрих, каждый анекдот его жизни. Мы забываем, что, выброшенный бурей борьбы на тихий берег благополучия, но только есть и отлеживается, как чудом спасшийся от кораблекрушения. Джек Лондон в романе "Мартин Иден" первый провел фигуру гениального писателя по всей его удивительной жизни. К сожалению, огромный и сильный Иден испорчен плаксивым концом. В своем киноромане "Не для денег родившийся" Маяковский дает Ивана Нова, это тот же Иден, только сумевший не быть сломленным под тяжестью хлынувшего золота".

Позже, в феврале 1926 года в Баку, я спросил у Владимира Владимировича, почему он остановил свой именно на "Мартине Идене", и добавил, что мне очень понравился и запомнился фильм "Не для денег родившийся". Маяковский оживился, сказал, что Джек Лондон один из его любимых писателей, что в характере и судьбе Мартина Идена он видит что-то общее с собой. Он был очень увлечен работой над сценарием. Этот замысел горячо поддержал Давид Бурлюк. Но снимали фильм в спешке, ранней весной, начали в марте, а в апреле уже работа была кончена. О владельцах кинофирмы "Нептун", супругах Антик, издателях известной серии "Универсальной библиотеки", вспоминал сочувственно, а вот режиссер Н.В. Туркин все делал по-своему, много в сценарии не понял, и картина получилась много хуже, чем могла бы получиться. Вспоминал отдельные случаи в кинопавильоне на Самарском переулке, как он ссорился с Туркиным, как А.В. Луначарский на одном из первых просмотров хвалил картину. Оказывается, эта картина шла в разных городах чуть ли не до 1924 года, а затем сошла с экранов.

Сейчас мы располагаем несколькими фотографиями, воспроизводящими отдельные кадры фильма, рекламным плакатом работы самого Маяковского (Иван Нов сжимает в руках опоясавшую его змею) и воспоминания нескольких современников, в том числе участника картины Л.А. Гринкруга. Это избавляет от необходимости пересказывать подробно содержание утраченного фильма. Остановлюсь только на нескольких эпизодах, которые особенно запомнились.

В начале фильма молодой журналист и непризнанный поэт Иван Нов спасает от хулиганов возвращающегося домой юношу из богатой семьи. Как и в романе Джека Лондона, благодарный юноша приглашает к себе смущенного силача и знакомит его с семьей. Иван Нов и сестра спасенного юноши производят друг на друга большое впечатление, но поэту все непонятно и чуждо в полном условностей буржуазной семье. Мне очень запомнилась сцена первого посещения богатого дома: Иван Нов сидит в кресле перед небольшим письменным столом, на столе книги и чугунная статуэтка кузнеца с наковальней, такого же неожиданного в этой обстановке, как и усевшийся в кресле гость. Эта статуэтка врезалась в память так отчетливо потому, что такая же массивная бронзовая фигурка стояла у нас дома в кабинете моего отца.

Имен брата и сестры, соответствующих Артуру и Руфи Джека Лондона, как будто в фильме не было. Роль сестры исполняла артистка Маргарита Кибальчич. Прямой пробор, гладко зачесанные волосы, темное строгое платье. Маяковский остановил свой выбор на этой актрисе.

Хороша была сцена званого обеда в богатом доме: чуть смущенный непривычным чинным ритуалом обеда, очень красивый Иван Нов — Маяковский сидит за столом между братом и сестрой. Много позднее я узнал, что для исполнения роли брата героини был приглашен Л.А. Гринкруг, который и привез Маяковского в фирму "Нептун". Фамилий исполнителей, кроме Маяковского, я не запомнил, просто не обратил на них тогда внимания. Привожу их по воспоминаниям Л.А. Гринкруга.

Запомнился эпизод в кафе футуристов: Иван Нов (Маяковский), Василий Каменский, Давид Бурлюк читают свои стихи. Здесь очень недоставало живого, звучащего слова, но кино было тогда немым, и только по жестам, по отчетливо ритмической артикуляции можно было догадаться, что поэты выступают со стихами. На эстраде стояла обыкновенная школьная черная доска, поэты писали на ней мелом строки из своих стихотворений, а Каменский просто во всю доску расписался: "Василий Каменский".

Едва ли не самое сильное впечатление на долгие годы оставил эпизод какого-то академического собрания пушкинистов. Выступает Иван Нов. В такт взмахов его рук покачивается на подставке гипсовый бюст Пушкина. Наконец бюст падает и рассыпается в мелкие куски. Иван Нов удаляется. Пушкинисты бросаются в погоню з бунтовщиком-оратором.

От выступления к выступлению, от скандала к скандалу Иван Нов идет к шумной славе, но конфликт его с любимой девушкой становится все глубже. В магазине наглядных пособий поэт зачем-то покупает смонтированный для учебных занятий скелет и устанавливает его в своей скромной комнате. Скелет служит вместо вешалки. На него надевается цилиндр, на костлявые плечи набрасывается черная крылатка. Пришедшая на свидание девушка смертельно пугалась этого скелета и, кажется, падала в обморок.

Финала картины я не запомнил. Уже со слов В.Б. Шкловского восстанавливаю: Иван Нов — признанный поэт, но он не нашел счастья, и любовь не согрела его. В его руках пистолет. Однако он не застрелился. Он надевает цилиндр на скелет и уходит то смерти, бездомный и свободны, по открывшейся перед ним дороге, "как Чаплин, который еще тогда не снимал таких лент".

2. Москва. 1921

В начале лета 1921 года я окончил 8-ю советскую школу II ступени в Новочеркасске и в двадцатых числах июля с командировкой Городского отдела народного образования отправился в теплушке товарно-пассажирского поезда в Москву поступать в Московский университет. Ездили тогда по командировке, билетов не покупали, поезда шли без определенного расписания, "по мере возможностей", подолгу останавливаясь чуть ли не на каждой станции. Я добирался до Москвы около двух недель и, когда приехал, прием на первый курс ФОНа, факультета общественных наук, был уже закончен. Так мне и не удалось попасть в Московский университет.

Целыми днями бродил я по Москве с ее многочисленными музеями, памятниками и книжными лавками, а по вечерам усердно посещал "кафе поэтов" и имажинистское "Стойло Пегаса", где меня ласково встретил С. Есенин, но Маяковского на всех этих литературных сборищах я не видел. Говорили, что днем он работает в РОСТА, заходит иногда в Государственное издательство, а потом уезжает на дачу в подмосковное Пушкино.

В Москве было еще голодновато, тесно, не убрано. Трамваи ходили переполненные, люди висели на подножках, машин было мало, автобусу и троллейбусы еще не курсировали по кривым и узким улицам и переулкам, вымощенным булыжником. На шумном Сухаревом рынке все еще высилась замшелая, петровских времен Сухарева башня, зеленый пояс Садового кольца опоясывал центр, по утрам и на закате в церквах и бесчисленных церквушках звонили колокола. Но в этой широко раскинувшейся патриархальной Москве, оклеенной плакатами, лозунгами, приказами, повсюду уже ощущалось новое, все более властно вторгавшееся в веками устоявшийся быт. Лунными августовскими вечерами, когда затихало уличное движение, студенческая молодежь, юноши и девушки, взяв друг друга за руки, шли широкими шеренгами прямо по мостовой, скандируя всем уже хорошо знакомый "Левый марш":

• Глаз ли померкнет орлий?
• В старое ль станем пялиться?
• Крепи
• у мира на горле
• пролетариата пальцы!
• Грудью вперед бравой!
• Флагами небо оклеивай!
• Кто там шагает правой?
• Левой!
• Левой!
• Левой!

Эти стихи и "Наш марш" можно было слышать не только на Моховой, Остоженке и Пречистенке, но и на отдаленных, более глухих улицах, на Божедомке, в Марьиной роще, в Лефортове, у Соломенной сторожки, неподалеку от Петровско-Разумовской академии, уже переименованной в Тимирязевку. Молодежь всегда знала, где и когда выступает Маяковский, и всегда проникала в Большой зал Политехнического музея, в Дом печати или клуб Союза поэтов.

И вот однажды мне посчастливилось увидеть Маяковского. Не на экране, не на фотографии, не на киноплакате. Живого. Случилось это так. Как-то раз я зашел в мастерскую художника Евгения Александровича Львова. Он собирался к Маяковскому в РОСТА и предложил мне сопровождать его. Я с радостью согласился, и мы отправились на Сретенку, где неподалеку, в Милютинском переулке, находилось Российское телеграфное агентство, РОСТА. Впрочем, РОСТА говорилось по привычке. В начале 1921 года Художественный отдел РОСТА влился в Главполитпросвет. Мы поднялись на пятый этаж и вошли в большую комнату, в которой работал Маяковский.

Владимир Владимирович, с расстегнутым воротом, в белой рубашке и в летных серых брюках, лежал на огромном листе бумаги прямо на полу поперек всей комнаты. Два стола, заваленные бумагами и бланками с красками, стояли у приоткрытых окон. Около Маяковского на разостланном листе газеты кисти и несколько банок с краской.

На миг привстав на колени, Владимир Владимирович оторвался от работы: "Простите, очень спешу, надо сегодня же сдать". И он указал на лежащий под ним плакат, на котором только начал раскрашивать намеченные контуры фигуры. Плакат разоблачал происки Малой Антанты и призывал к бдительности: "Товарищи, подходите и гляньте! Мелочь объединяется в Малой Антанте".

Е.А. Львов представил меня, сказал, что я не попал в университет и теперь буду посещать лекции Валерия Брюсова в ЛИТО на Поварской, спросил что-то про Черемных и стал прощаться. Я собрался уходить вместе с Львовым. Но Владимир Владимирович удержал меня: "Не спешите, мы еще побеседуем, а тем временем вы поможете мне. Вот видите, эти места надо закрасить".

Львов ушел. Я неуверенно взялся за кисть. Маяковский поднялся с плаката и уступил мне место.

• - Вот тут покройте суриком, — сказал, закуривая, Маяковский, — а вот эти штаны — жженой умброй.

К своему стыду, я не знал названий красок. Маяковский заметил мою растерянность и указал на красную с желтоватым оттенком: "Для начала вот эту". Я набрал на кисть слишком много краски, не дал ей стечь обратно в банку и начал сто, что не донеся кисти до нужного места, разбрызгал громадную кляксу.

• - Так, так, очень хорошо, — подбадривал меня Владимир Владимирович, --вы внесли существенную творческую поправку. Пожалуй, так будет значительно лучше. Не робейте, размазывайте, размазывайте, только не переходите черту. Мы просто поменяем цвета. Ведь иногда и в живописи от перемены слагаемых сумма не меняется. Путь штаны на это раз будут красными.

Я успокоился. С Маяковским было легко. Он часто иронизировал. С некоторыми его парадоксами я не мог согласиться, но его доброжелательность и непринужденность сразу располагали к нему. За несколько дней до этого я в первый раз разговаривал с Валерием Яковлевичем Брюсовым. Его эрудиция, величественная снисходительность и суховатая вежливость подавляли. Я попросту сказал об этом Маяковскому.

• - Да, да, он у нас метр. Ну что же, послушайте Брюсова. Только ведь он учит тому, что уже известно человечеству. Стихосложение и поэзия не совсем одно и то же. Ведь поэт всегда открывает что-то новое, то, что, кроме него, никто не знает.

Я спросил, как бы возражая: "Разве Брюсов — не поэт?"

• - Да, конечно, он немало сделал для русской поэзии, конечно, великий труженик. Он заслуживает глубокого уважения. Учитесь, учитесь, но идите своим путем.

Разговор прервался чисто техническими указаниями: что, где покрыть, какой краской. Когда часа через полтора я собрался уходить, Маяковский спросил меня, знаю ли я его поэму "150 000 000". Об этой поэме я слушал, но не читал ее. Владимир Владимирович достал из ящика стола небольшую книжку в белой обложке, надписал над заглавием-цифрой "Маяковский Влад." и передал мне.

• - Возьмите, прочтите. Бедному Луначарскому за меня попало. Владимир Ильич выговаривал, зачем таким большим тиражом Государственное издательство выпустило.

Поэма была издана пятитысячным тиражом в апреле 1921 года без указания имени автора. Маяковский выступал от имени стодесятимиллионного народа нашей страны:

• 150 000 000 мастера этой поэмы имя.

Вот почему, даря книжку, поэт часто ограничивался только тем, что надписывал фамилию и имя автора.

Благоговейное отношение Маяковского к В.И. Ленину известно, и отрицательная оценка поэмы "150 000 000" вождем воспринималась поэтом очень болезненно.

В те же дни, в начале августа 1921 года, С.А. Есенин дал мне записку, в которой просил пропустить меня в Дом литераторов. В Москве, на Арбате, был тогда такой закрытый клуб писателей, поэтов, журналистов. Вход в этот Дом литераторов разрешался только по приглашениям и рекомендациям членов Дома.

Вечер 7 августа в Доме литераторов запомнился мне потому, что именно тогда и там впервые я услышал о смерти Александра Блока. Зал был уже переполнен, столики заняты, а все чего-то ждали, не начинали. Потом на небольшую эстраду вышел более бледный, чем всегда, и заметно взволнованный В.Я. Брюсов. В его руках была телеграмма. Наступило глубокое молчание, и Брюсов очень тихо, но отчетливо произнес: "Получена телеграмма из Петрограда. Сегодня скончался Александр Блок". Почтили память поэта. Речей не было. А потом перешли к очередной программе. Читали стихи. После Александра Кусикова выступал с только что законченным "Пугачевым" Сергей Есенин. Он читал горячо, темпераментно жестикулирую, совсем не так, как в последние месяцы жизни, после возвращения из заграничной поездки. Во время чтения Есениным "Пугачева" в зал вошел В.В. Маяковский. Кто-то из молодежи уступил ему место за столиком. Многие стояли у стен. Есенин продолжал чтение.

Маяковский в этот вечер не выступал. Его окружало множество знакомых людей, но казалось, что он чувствует себя не совсем в своей среде. Время от времени я отвлекался от Есенина и всматривался во Владимира Владимировича и его спутницу. Они слушали внимательно, не переговариваясь, как это делали некоторые. В этом внимании была какая-то сдержанность и настороженность. Возбуждение Есенина вызывало в Маяковском подчеркнутую невозмутимость, быть может, чуть-чуть демонстративную. И после они ни разу друг к другу не подошли, не заговорили.

Выступление Есенина имело успех. Ему дружно аплодировали. Но он рано ушел с кем-то из друзей.

Подойти к Маяковскому я не решился. Мне запомнилось, что у него на плече была ручная лисица, которую он в перерыве кормил у стойки буфета. Уже после войны разъяснилась ошибка моей памяти. Это была не лисица, а ручная белка, и угощал ее Владимир Владимирович каким-то ореховым печеньем или пирожным, которое тогда было большим лакомством. Никакой лисицы у него не было никогда. А с белочкой Маяковский действительно очень дружил.

Еще раз я видел Маяковского жарким августовским днем того же 1921 года. Он шел с Красной площади стремительно и легко чрез толпящихся около Иверской часовни богомольцев. Теплый ветер доносил из многочисленных "обжорок" Охотного ряда жирный запах жаренной требухи. Звенели и скрежетали на крутых поворотах трамваи. Мальчишки бойко торговали газетами, папиросами, предлагали конфеты-ириски. Маяковский узнал меня, приветливо кивнул мне, что-то крикнул на ходу и, не останавливаясь, пошел по направлению к Тверской. Он спешил. Он всегда спешил. В будущее. Через несколько минут я был уже на Красной площади.

Это было в 1921 году, когда Владимир Ильич уже поправился после тяжелого ранения и, как всегда напряженно работал в Кремле.

3. Москва. 1924

В 1924 году я служил в политотделе Каспийского военного флота и одновременно учился на историко-филологическом факультете Азербайджанского государственного университета в Баку. Я слушал специальные курсы, которые читал известный поэт-символист, тогда уже профессор, Вячеслав Иванович Иванов. В его семинарах я специализировался по творчеству Пушкина и по поэтике.

Весной этого года А.В. Луначарский пригласил В.И. Иванова приехать в Москву и выступить на всесоюзном чествовании Пушкина в день его рождения, 6 июня. Одновременно предполагалось отметить столетие приезда Пушкина в Михайловское. Вячеслав Иванов согласился прочесть доклад на тему "Пушкин в 1924 году". Он мне предложил сопровождать его в поездке и присутствовать на пушкинских торжествах. Мне удалось получить отпуск в политотделе, и в конце мая я очутился с В.И. Ивановым в Москве.

Не стану описывать волнующих пушкинских дней, торжественного заседания в Большом театре, вступительного слова А.В. Луначарского. В это время Маяковский написал свое знаменитое стихотворение "Юбилейное", но в Большом театре поэта, кажется, не было. На торжественном вечере он не выступал. Стихотворение, посвященное Пушкину, появилось позднее, в августе, во втором номере журнала "Леф".

Но через несколько дней после торжественного собрания в Большом театре произошла очень любопытная встреча Маяковского с Вячеславом Ивановым. Это случилось так. При Московском университете существовало студенческое Общество любителей российской словесности. Им руководил профессор Павел Никитич Сакулин. Вячеслав Иванович несколько раз обедал у гостеприимных Сакулиных. Однажды после обеда Павел Никитич сказал: "Мне, Вячеслав Иванович, надо вас сегодня заманить в Общество любителей российской словесности. Мои студенты хотят встретиться с вами и устроить небольшое чествование".

Вячеслав Иванов согласился, но сказал, что у него нет с собой стихов, которые он мог бы прочесть, чтобы от него не ждали интересного, подготовленного выступления. Сакулин успокоил его, и мы отправились в старое здание университета на Моховой, где уже собралась полная аудитория. Студенты встали и аплодисментами приветствовали старого поэта. Сакулин открыл заседание и предоставил слово одному из членов общества. Студент обратился к Вячеславу Ивановичу с мучительно-высокопарным приветствием: "Мая благодарим вас, барда нашей поэзии, что вы посетили нас. Для нас это большое событие, ибо все мы сыны и служители муз..." и т.д. всем было как-то не по себе. Слушать оратора становилось все труднее. В тот момент, когда речь была, видимо, еще только в самом начале, с шумом открылась дверь, и в аудиторию вошел Маяковский с палкой в руке. За ним Н.Н. Асеев и два молодых поэта. Еще в дверях, направляясь к столу президиума, Маяковский своим громовым голосом перекрыл оратора: "Как вам не стыдно, молодой человек! К нам приехал большой поэт, а вы произносите тут такие смердящие слова. Прекратите словоблудие! Ни Вячеславу Ивановичу, ни нам эта патока не нужна! Давайте лучше поговорим о деле, почитаем хорошие стихи, не поэзию вчерашнего дня, а поэзию сегодняшнюю. Вячеслав Иванов умеет ценить настоящую поэзию. Мне давно хотелось почитать ему свои стихи". И затем, обратившись к аудитории и к президиуму, спросил: "Не возражаете?"

Вячеслав Иванов обрадовался прекращению высокопарного панегирика и поддержал Маяковского. Владимир Владимирович как всегда читал удивительно хорошо, тотчас завладев вниманием аудитории. Вячеслав Иванович сосредоточенно слушал его.

Не могу вспомнить отчетливо, когда я впервые услышал, как Маяковский читает свое "Юбилейное". Вернее всего, что в этот раз "Юбилейное" не читалось. Это было бы в контексте тех дней так значительно, что я не мог бы забыть о таком событии. Я слышал "Юбилейное" в исполнении автора много раз, но позднее, в 1926 году в Баку, когда это стихотворение было уже хорошо знакомо, после его появления в печати. В этот раз, среди других вещей, Маяковский прочел "Необычайное приключение...", "О дряни", отрывки из "Люблю", "Прозаседавшиеся", "Рабочим Курска..." и по требованию молодежи "Наш марш" и "Левый марш". Просили прочесть "хоть кусочек" из "Облака в штанах". Маяковский ответил: ""Облака" я сейчас не читаю".

Чтение произвело на всех сильнейшее впечатление.
После выступления Маяковского устроители вечера пригласили гостей в одну из соседних аудиторий, где был предложен чай. Вячеслав Иванов сидел рядом с Владимиром Владимировичем с одной стороны и с П.Н. Сакулиным — с другой. Говорили о работе Маяковского над поэмой о Ленине, о поэме "Про это". Маяковский обращался к Вячеславу Иванову как к хорошему, доброму знакомому, хотя в прошлом они встречались не часто.

Маяковский прямо спросил: "Понравились вам мои стихи?" Вячеслав Иванович ответил дружелюбно, но твердо: "Мне ваши стихи очень чужды. Ни вашего стиха, его архитектоники, ни такой лексики я не могу для себя представить. Но было бы ужасно, если бы все писали одинаково. Некоторые ваши стихи я воспринимаю как скрежет, как будто по стеклу режут чем-то острым. Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете, что вы слышите. Я понимаю, что это должно волновать нашу молодежь. Мой камертон — хоралы Баха, музыка Жуковского, Пушкина, Тютчева".

Заговорили о Пушкине, о Блоке, о литературных и театральных новостях, о предстоящей поездке В.И. Иванова в Италию.

Маяковский тоже собирался за границу, но несколько позже, осенью, в Париж и в Берлин.

Встреча с Маяковским произвела на В.И. Иванова большое впечатление, он потом не раз тепло вспоминал его шумное и напористое появление в затхлом собрании "Любителей российской словесности". "Какой сильный, какой большой, какой устремленный человек!"

Как и многие встречающиеся с Маяковским, я знаю, что Владимир Владимирович был не только сильным, мужественным человеком, который не страшился никаких трудностей и не терялся ни в какой аудитории, но и добрым и ласковым, нежным к тем, кого любил, кому симпатизировал. Особенно внимательно относился к детям, и в его непосредственности и душевной чистоте было много детского. При этом был очень раним, но сдержан и никогда не показывал своей боли. Он был организован, точен, пунктуален не только в работе, но и в повседневном быту, требователен к себе и к другим, влиятельным и невлиятельным лицам. Сосредоточенный в работе, Маяковский был общителен и прост с людьми. В нем самом, как и в его творчестве, равно сочетались лирическое и сатирическое начала. Об этом свидетельствует "все написанное Маяковским", в том числе его письма и даже записочки с забавными с трогательными рисунками.

4. Последние встречи (1926-1930)

17 февраля 1926 года В.В. Маяковский приехал в Баку. Он только три месяца тому назад вернулся из большой поездки по Америке и Европе и теперь ездил по Советскому Союзу, рассказывал о своем путешествии и читал новые стихи. В Баку Владимир Владимирович пробыл неделю. За эти дни он не только выступал, но осматривал город, ездил на строительство новых нефтяных промыслов. Об этом писал в очерке "Америка в Баку". Выступал в помещении Тюркского государственного театра и Бакинского рабочего театра, в кино "Рекорд", бывал в редакции газеты "Бакинский рабочий", встречался с участниками литературной группы "Весна". Я был едва ли не на всех этих выступлениях и встречах, и каждый раз слышал что-то новое, часто совершенно неожиданное.

Обычно Маяковский появлялся задолго до выступления, ходил по фойе, присматривался к публике, заговаривал с молодежью, расспрашивал о любимых поэтах, выяснял отношение к себе, к своей поэзии. Охотно подписывал свои книги, но часто потешался над теми, кто просил что-нибудь надписать на память просто на листе бумаги. Иногда вместо автографа оставлял беглый, очень выразительный рисунок, всего из нескольких штрихов.

Первое выступление состоялось днем 19 февраля, в так называемом Маиловском оперном театре. Зал был переполнен. Это были первые теплые дни, на улицах продавали мимозы и у многих в руках были эти цветы. Доклад Маяковского назывался "Мое открытие Америки". Он рассказывал то, что позднее вошло в его очерки, известные под этим названием, но кое-что в печатном виде отсутствовало. Он не читал, а рассказывал, как бы непринужденно импровизируя текст. Потом читал стихи. Пожалуй, интереснее всего были ответы на записки — молниеносные, остроумные, задорные. В это время Маяковский уже думал о создании книги "Универсальны ответ" — "записочникам". Он сохранял поступавшие к нему записки (по его подсчету, их накопилось около 20 000), но так был занят, что книгу написать не успел.

Не все слушавшие Маяковского были настроены доброжелательно. Скептики и просто предубежденно относившиеся к советской литературе злобствовали, посылали анонимные записки. Были "типовые вопросы", и Маяковскому почти всегда удавалось в разных аудиториях отвечать по-разному. Некоторые вопросы его раздражали, сердили. Такого раньше я в нем не замечал. Так, он иногда терял самообладание, когда его спрашивали, как он относится к Пушкину, или более определенно: "Почему вы не любите (или не признаете) Пушкина?" На этот вопрос Владимир Владимирович отвечал: "Я уверен, что отношусь к Пушкину лучше, чем автор этой нелепой записки". Или спрашивал: "А кто вам сказал, что я не люблю поэзии Пушкина?" Иногда из зала кричали: "Вы же сами не раз отрицали значение Пушкина!" Маяковский терпеливо разъяснял, что Пушкин и пушкинисты не одно и то же, да и пушкинисты бывают разные. Однажды он пригласил автора записки о Пушкине выйти на эстраду и начать читать вслух на память стихи и поэмы Пушкина. Кто кого перечитает. "Вот тогда мы увидим, кто лучше знает и больше любит Пушкина". Но никто никогда не отваживался вступить с Маяковским в такое соревнование. "Евгения Онегина", "Полтаву", "Медного всадника", многие поэмы и стихотворения Пушкина Владимир Владимирович знал наизусть и часто читал большие отрывки вслух. И читал он не хуже Яхонтова и Шварца, лучших чтецов того времени.

Однажды утром я встретил Владимира Владимировича в книжном магазине "Бакинский рабочий". Он досадовал, что в магазине не оказалось его книг и что очень мало книг советских поэтов. Попросил позвать директора магазина. Потом обратил внимание на то, что почти нет книг по истории и географии Азербайджана, путеводителей по Баку, книг о революционном прошлом города.

Меня всегда удивляла и восхищала живая заинтересованность Маяковского в самых различных областях культуры, цепкость его памяти, его наблюдательность. Рассказывая о своих поездках по странам Европы и Америки, он не только знакомил с десятками интереснейших поэтов, художников, актеров, энтузиастов своего дела, но и входил в мельчайшие вопросы книгоиздательского и книготоргового дела, в вопросы техники театра и кино, организации выставок, праздничных зрелищ, в споры о планировке современных города, в проблемы транспорта и влияния скоростей будущего на психику человека.

В Баку помнили и любили Есенина, особенно студенческая молодежь. Маяковский всегда читал "Сергею Есенину", и ему удавалось убедить аудиторию в справедливости, в правильности своего отношения к смерти поэта.

Впрочем, уже в 1926 году иногда чувствовалась безмерная усталость Владимира Владимировича. Он сам признавался, что не умеет отдыхать. Во время выступления перед отъездом в Тифлис (это было в Бакинском рабочем театре) он томился, не скрывая своего раздражения и недовольства слушателями, хотя видимых причин как будто бы и не было. В последующие годы, слушая Маяковского в Ленинградском Доме печати, в зале Академической капеллы, в Педагогическом институте имени Герцена и в других аудиториях, я все чаще замечал, как прорывались нотки усталости и затаенной боли. Эта затуманенность не обнаруживалась пир чтении поэмы "Хорошо!", но когда большой, мужественный человек с добрыми глазами читал "Мелкую философию на глубоких местах" или "Разговор на одесском рейде десантных судов...", щемящая тревога подступала к сердцу. Это чувство овладело всеми, кто любил Маяковского, когда роковой весной 1930 года стало известно вступление к поэме "Во весь голос" и его предсмертные стихи, когда на весь мир вырвалась песня, которой нельзя было наступить на горло.

14 апреля я работал в квартире у известного историка и пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева. Готовилось новое полное собрание сочинений Пушкина, выходившее в виде приложения к журналу "Красная нива". Коло 12 часов дня из Москвы позвонил И.С. Зильберщтейн и сообщил о том, что в этот день утром в 10 часов 15 минут Владимир Владимирович Маяковский застрелился в своей рабочей комнате на Лубянском проезде. Через два-три часа об этой беде знал уже весь Ленинград, а на другой день вся Советская страна. Этому трудно было поверить, но мне вспомнились слова поэта из пролога к поэме "Флейта-позвоночник" (1915): "Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце".

И еще почему-то вспомнился конец любимого героя Маяковского Мартина Идена, который не смог преодолеть искушения погрузиться в глубины неведомого ему океана.

Владимир Ефимов

В 1930 году я жил в подмосковном рабочем поселке Балашиха, центром которого была большая бумаго-прядильна фабрика, на которой работала моя мама.

Мне только что исполнилось 18 лет. Я был комсомольцем, работал учителем школы для взрослых (как тогда называли, «ликбеза») в селе Б. Пахра и пионервожатым в Балашихе. Балашиха находится в 25-ти километрах от Москвы, ехать поездом до Москвы — примерно час. Каждая поездка в Москву для меня была праздником. Я был увлечен литературой и старался не пропустить не одного вечера поэзии или диспута на литературные темы.

Такого рода вечера тогда проводились в лекционных залах и аудиториях Политехнического музея, Дома печати, Московского университета, в ДК профсоюзов...

Наибольшей популярностью у молодежи того времени пользовались вечера Владимира Владимировича Маяковского, и поэтов Александра Безыменского, Иосифа Уткина, Александра Жарова, Михаила Светлова, Николая Дементьева, Семена Кирсанова, Николая Асеева, Эдуарда Багрицкого, Ильи Сельвинского.

Преподавателем русской литературы у нас в 7-м классе Балашинской школы был С.Ф. Корольков — ярый поклонник С. Есенина и столь же ярый противник Маяковского.

Однако человек, видимо, так устроен, что чем больше кого-то ругают, тем больший интерес он вызывает. Я очень захотел увидать и послушать этого, не раз охаянного моим учителем, Маяковского.

Попасть на вечер Маяковского было довольно трудно. Несмотря на большую вместимость лекционных аудиторий Политехнического музея, билеты расхватывались задолго до назначенного дня. Мне помог случай. Дело в том, что, учась еще в седьмом классе, я поступил на курсы Московского Общества Друзей Радио, занятия которых происходили в здании того же Политехнического музея. В дни, когда большая и малая аудитории были заняты литературными вечерами или диспутами, нас выпускали после занятий через черный ход. Для того, чтобы попасть в общее фойе, достаточно было выйти из аудитории во время занятий и не вернуться. Вот такая детская хитрость и помогла мне в феврале 1926 года впервые попасть на выступление Маяковского в большой аудитории Политехнического музея.

Его образ, фигура, манера говорить и держаться перед большой аудиторией, его мощный голос, умение ответить, а если нужно высмеять своего противника, ясное понимание идеи, целеустремленность, и наконец, его стихи в неповторимом исполнении самого автора, — все это покорило меня навсегда.

Маяковский в 1926 году запомнился высоким, ладно скроенным. Круглая стриженная голова, карие глаза... Он обладал умением сразу располагать к себе людей. Однако очень быстро из внимательного и мягкого превращался в грозного и даже грубого.

Однако он не всегда был таким. Видал я его и тяжело подавленным, ушедшим в себя, замкнувшимся.

В 1929 году мой знакомый, научный сотрудник Литературного музея А.Г. Бромберг, участвовал в организации выставки «20 лет работы Маяковского». Как-то раз я выразил интерес к этой выставке и рассказал ему, что являюсь поклонником творчества Маяковского, бываю на его вечерах.

Арсений Григорьевич предложил мне посетить выставку и принять участие в ее создании. Она, мол, делается руками молодежи, любящей Маяковского, и мое участие будет полезно как для общего дела, так и для меня самого.

Я с большим удовольствием принял предложение. И попал в число устроителей выставки. Однажды Арсений Григорьевич познакомил меня с Маяковским. Он уже успел рассказать поэту о пионерах, которым я читал стихи Маяковского. Маяковский поинтересовался, как происходят наши беседы. Под конец спросил, не пишу ли я стихи. Я очень смутился, но признался, что пишу. И, поборов свою робость, прочитал свое стихотворение. Маяковский слушал очень внимательно и сказал:

• Плохо, конечно.

И, улыбнувшись, добавил:

• - Но хорошо, что не «под Маяковского».

Через несколько дней, в конце января, я обратился к Арсению Григорьевичу с просьбой разрешить привезти моих пионеров на выставку.

Этот хмурый и морозный февральский день 1930 года запомнился мне навсегда. Перед поездкой мы все очень волновались. Долго спорили, что надеть, и решили ехать в пионерских формах с красными галстуками. Я оделся в комсомольскую форму того времени, так называемый «юнг-штурм», и повязал пионерский галстук.

1 февраля 1930 года мела метель. Поезд, в котором мы ехали из Балашихи, остановился, не доезжая Ново-Гиреева, пути были занесены. Но мы не сдались и пошли в Москву пешком. На выставку прибыли поздно. Заглянув в конференц-зал, огорчились. Все места были заняты, люди стояли в проходах, сидели на подоконниках. Несмотря на мороз, окна были открыты. За окнами собралось множество желающих услышать Маяковского. Я нашел Арсения Григорьевича, рассказал о наших приключениях и попросил его найти выход из положения.

Он взял меня за руку, и мы с трудом протолкались к Маяковскому. Арсений Григорьевич обратился к Маяковскому с просьбой о помощи. Не прошло и 15 минут, как какие-то молодые люди принесли стулья и поставили их впереди первого ряда. На них мы и уселись.

То, что называлось конференц-залом, представляло собой небольшое помещение с подмостками, на которых стоял стол, накрытый красной тканью, два стула, а на столе — графин с водой и стакан.

На этой маленькой, с низким потолком, сцене Маяковский выглядел великаном, попавшим в страну лилипутов. Осмотрев внимательным взглядом зал, не обошел вниманием и нас, сидевших вплотную к подмосткам. Он улыбнулся и после паузы начал говорить с необычным для него усилием. Мы еще приходили в себя после столь трудного пути. И вдруг, как бы стряхнув с себя сердечную тяжесть, он громким, бархатным баском объявил:

• Давайте я лучше прочту свои стихи.

Это предложение было встречено дружными аплодисментами.

• - Я прочту вам вступление в новую мою поэму:

• «Уважаемые товарищи потомки!
• Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,
• Наших дней изучая потемки,
• Вы, возможно, вспомните и обо мне…»

Чтение длилось несколько минут, но произвело такое впечатление, что зал замер и казалось, что пауза длится очень долго. Наконец зал как бы проснулся и разразился такими аплодисментами, что даже Маяковский сделал сначала гримасу удивления, а затем долго и безуспешно старался утихомирить публику.

После того, как зал успокоился, он читал стихи разных лет.

Возврщались мы из Москвы поздно. Метель утихла, пути очистили, и мы благополучно доехали. Впечатление было столь велико, что запомнилось на всю жизнь.

Выставку посещало довольно мало народу. Это очень огорчало поэта. Маяковский считал, что причина тому — отсутствие рекламы. В самом деле, не одна газета ничего не написала о выставке. Популярная в Москве «Рабочая газета» отказалась поместить о ней статью.

Однажды, когда мы с Арсением Григорьевичем вошли в один из залов выставки, Маяковский стоял, окруженный молодежью, и о чем-то оживленно рассказывал. Лицо поэта выражало миролюбие и удовлетворенность. Однако какая-то тень утомления и рассеянности бросались в глаза знающим его или видевшим неоднократно. Когда я вспоминаю эту встречу, у меня всегда стоит перед глазами известная фотография «Союзфото», где он снят именно таким, как я описал его выше. На фоне «Окон РОСТА» в окружении посетителей. На одной из фотографий запечатлены и мы с Арсением Григорьевичем.

Одет Маяковский был в темно-серый костюм с накладными карманами, в клетчатом вязаном жилете, в белой рубашке и пестром (в косую полоску) галстуке. Его волосы небрежно свисали на лоб, придавая ему очень домашний вид.

Те, кто рисует его эдаким бойцовым петухом, готовым сцепиться с кем угодно и по какому угодно поводу — не только не правы, но и несправедливы. Я присутствовал на многих диспутах, докладах и выступлениях Маяковского, и могу с уверенностью сказать, что в «атаку» он бросался лишь тогда, когда его к этому вынуждали.

Завсегдатаи таких вечеров приходили в надежде на возможный скандал и нередко «подливали масло в огонь» репликами, выкриками, свистом, топанием ногами и другими выходками, за которые сейчас бы наказали, как за мелкое хулиганство. Однако это в то время считалось в порядке вещей, и борьбу с такого рода «слушателями» вели сам поэт и его публика. Уехал я из Москвы в тот вечер со смешанным чувством радости и неосознанной боли. Мне показалось, что это последняя встреча с поэтом, и я оказался почти прав. Видел я Маяковского живым еще только один раз, и то издалека.

Было это 16 марта 1930 года в театре им. Мейерхольда на представлении его пьесы «Баня». Эту пьесу, несмотря на нападки критиков, которые пытались создать о ней неблагоприятное мнение еще до постановки, публика приняла хорошо. Я подчеркиваю это слово потому, что считаю неприятие этой пьесы и даже демонстративный уход со спектакля некоторых зрителей закономерным. Так было со всеми его произведениями и в особенности с драматургией Маяковского. Одни их полностью принимали, а другие полностью отвергали. Одни бешено аплодировали, а другие свистели и выкрикивали чуть ли не ругательства.

Маяковского в тот вечер я видел в фойе. Он очень нервничал, и его папироса беспрерывно перемещалась из одного угла губ в другой. Кроме того, во время действия он сидел в первом ряду и очень внимательно прислушивался к реакции зрительного зала.

…О смерти Маяковского узнал я при следующих обстоятельствах. 15 апреля 1930 года я во второй раз пошел смотреть пьесу «Баня».

Перед началом спектакля на авансцену вышел седобородый человек маленького роста — начальник ГлавИскусства Феликс Кон.

- Уважаемые товарищи, — сказал оратор, — горестное известие я принес вам. Автор пьесы, которую вы собрались посмотреть, Владимир Маяковский, вчера в 10 часов 15 минут утра застрелился. В своем рабочем кабинете в доме № 3 по Лубянскому проезду…

Дальше я ничего не слышал и не видел. Перед моим затуманенным взором стоял Маяковский и улыбался мне.

Меня не оставляла мысль, что если бы Феликс Кон, Начальник ГлавИскусства Наркомпроса, или его шеф А. В. Луначарский выступили бы с речью на вечере «20 лет работы Маяковского», если бы проявили к нему побольше тепла и внимания, то не было б необходимости выступать с траурной речью.

Гроб с телом поэта был установлен в том самом зале, в котором менее двух месяцев назад состоялся вечер «20 лет работы Маяковского».

Как я попал в заполненный народом клуб писателей и кто поставил меня в почетный караул у гроба, я не помню. Стояли рядом в карауле писатели, артисты, члены бригады им. Маяковского. Около гроба сидели его мать, сестры и родственники.

Играл какой-то необычный оркестр. Казалось, что это какая-то злая шутка, и в гробу не Владимир Маяковский, а «восковая персона», а сам он вот-вот войдет и крикнет:

• «Я не доставлю радости
• видеть, что сам от заряда стих…»

Но факт есть факт. Смерть уложила поэта в тесный гроб, у которого собрались все, кто должен был явиться на вечер «20 лет работы Маяковского», но не явился.

Гражданская панихида, похороны и кремация происходили 17 апреля, но я на этих церемониях не присутствовал, так как тяжело заболел.